"Профиль" №18, 17 мая 2010 г.
Застойные образцы
Организация науки и госслужбы в России повторяет советскую модель. И, увы, это не рассматривается как недостаток. Но система была неэффективной и таковой остается Владимир Рудаков
О том, чем отличаются социальные лифты в России и на Западе, «Профилю» рассказал научный руководитель Центра исследований постиндустриального общества Владислав ИНОЗЕМЦЕВ.
— Есть ли, на ваш взгляд, специфика у социальных лифтов, которые действуют в России?
— Особенности, конечно, есть. Присутствует след особой исторической традиции. В России движение снизу вверх всегда было затруднено: играли свою роль и сословная структура, и кастовая замкнутость бюрократии, да и многое другое. Но это не столько затрудняло восхождение по карьерной лестнице, сколько делало его критерии далекими от меритократических. И сейчас власть организована так, что социальные лифты работают, но траектория их движения часто весьма странная. Имеется, наконец, и экономическая сторона проблемы: в условиях, когда масса денег в экономику приходит «по щучьему велению» — от экспорта нефти и газа, нет необходимости постоянно снижать издержки, а значит, можно и не улучшать качества персонала, не повышать его мобильность — как вертикальную, так и горизонтальную.
- Что является критерием эффективности социальных лифтов?
Прежде всего легкость движения с одного уровня иерархии на другой и свобода передвижения по горизонтали внутри тех или иных уровней. Если подходить с такими оценками, скажем, к нашей научной элите, то окажется, что ее мобильность в разы ниже, чем на Западе. Там до того, как человек получает должность пожизненного профессора, он меняет три-пять мест работы, в России же в большинстве случаев мы сталкиваемся с ситуацией, когда люди, занятые в научной сфере, не меняют места работы практически всю жизнь. В этих условиях идея мобильности элиты принимает форму естественного замещения кадров — проще говоря, по возрасту. Неизбежным ответом на это является ничем другим не оправданный рост должностей: возникают разные центры и подцентры, отделы и подотделы, в которых как грибы растут должности первых замов и просто замов. В экономике этого меньше, в политике и на госслужбе — примерно так же, как и в науке.
- То, как вы описали ситуацию в науке, наводит на мысль, что весь этот застой родом вовсе не из современности, а еще из советского прошлого. Из того самого кадрового за стоя, который возник, грубо говоря, после смерти товарища Сталина, любившего «перебрать людишек». И особенно из брежневского застоя...
Совершенно с вами согласен. Мы не ушли из советской эпохи. Наша организация науки и госслужбы повторяет советские образцы. И, увы, сейчас это не рассматривается как недостаток— скорее, считается плюсом. Но система была неэффективной и таковой остается.
В бизнесе другая проблема: происходят постоянные перемещения менеджеров с места на место, невзирая на специфику отраслей, в результате чего управленцами все чаще становятся «чистые» финансисты. Это плохо: на Западе люди не переходят с руководящих позиций в банках на посты управляющих телекоммуникационных фирм, а оттуда — в автомобилестроение. У нас же господствует идея о том, что «финансисты умеют все»: она порочна и приводит к тому, что органический рост в экономике заменяется «пузырями», которых, я думаю, будет все больше.
— Мы говорим в основном о мобильности внутри элитной прослойки. Но есть еще представление о том, что социальные лифты — это механизмы, позволяющие людям подниматься с низов общества. Что вы скажете об этой их функции? Есть ли такие лифты у нас?
— Такие лифты есть. Но я бы не преувеличивал их активность — ни у нас, ни на Западе. Даже в США, которые считаются страной, где якобы можно легко взобраться «из грязи в князи», этого нет Особенно в последние годы. Дело в том, что такого рода механизмы социальной мобильности наиболее активно работали — и в СССР, и на Западе — в первые тридцать лет после Второй мировой войны. После этого активность этих лифтов резко упала, а высшие классы начали, если так можно сказать, «капсулиро-ваться». Данные социологических исследований начала 2000-х годов показывают, что до 67% студентов 50 лучших вузов США — дети прежних выпускников одного из этих колледжей и всего лишь 19%— дети тех, кто не имеет высшего образования. Образованность становится чертой элиты, а ведь Ф. Фукуяма был прав, когда еще в 1995 году писал, что «существующие в наше время в Соединенных Штатах классовые различия объясняются главным образом разницей полученного образования». С середины 1970-х годов в тех же США доходы лиц, не имеющих высшего образования, перестали расти. Неквалифицированный труд имеется в избытке и не может стать источником устойчивого положения в жизни. Во многом поэтому образцами для подражания выступают уже не бизнесмены и менеджеры, а футболисты, певцы, представители поп-культуры. Теперь они доказывают, что тот, кто был никем, еще может стать «всем».
— Почему так происходит?
— Это связано с формированием «общества профессионалов». Раньше футурологи писали о том, что наступающая «информационная эра» будет самой демократичной, так как информация общедоступна. Сейчас становится понятно, что это неверное предсказание. Информация, конечно, доступна. Но человека делает ценным не его «информированность», а знания и умения. А они зависят от его талантов и способностей. Как правило, в тех масштабах, которые сегодня необходимы, они проявляются даже не в первом поколении: должен идти постоянный профессиональный отбор, важно наличие интеллектуальной среды и т.д. Я не хочу сказать, что это абсолютное правило, но выходцы из определенной социальной страты действуют на протяжении всей своей жизни в рамках этой социальной страты. Отчасти это подтверждает и то, что ценности и установки, сформировавшиеся у человека к 18—20 годам, в течение оставшейся жизни меняются лишь у 3—4% людей. Все оценивают это негативно, все говорят о том, что возникает элитистское общество, что верхушка отрывается от всего остального социума, но это факт. И это порождает резкий рост неравенства, который в Штатах, например, мы наблюдаем, повторю, начиная с 1970-х годов. С 1972 по 2008 год доля доходов, получаемых 5% самых состоятельных американцев, выросла с 15,5% до 27%. Замечу при этом, что только каждый тридцатый из тех, кто относится к 1% получающих наибольшие доходы граждан США, живет на проценты или доход с капитала и собственности, а для прочих источник их богатства — доходы от их собственного труда. И по мере роста неравенства высшие и низшие группы неизбежно обособляются, а активность «обмена кадрами» между ними снижается.
— Есть еще одна проблема, характерная для России: возможность продвижения людей из провинции в столицы. Мне кажется, лифт, действующий в этом направлении, у нас работает все хуже. Или нет?
— Эта другая сторона проблемы. На самом деле в провинции социальные лифты работают весьма активно, особенно в бизнесе. Там наблюдается серьезная конкуренция, ведь люди из столиц туда не едут. А эффективность социальных лифтов вовсе не в том, чтобы привести человека из кухарок в министры. Важно, что люди из низкообеспеченных семей, оканчивая вузы и делая карьеру, поднимаются до уровня среднего класса. Но должно быть и противоположное движение: социальные лифты не могут действовать в одном направлении. Не менее важен не только социальный рост, но и выбраковка. Дело не только в том, что кто-то оказывается некомпетентным, не справившимся, но и в том, что при помощи такой выбраковки происходит ротация элит. С этим у нас тоже проблемы: и бизнес-элита, и госаппарат, высасывая людей с низов, обратно их уже не отпускают. По сути, воспроизводится номенклатурный принцип формирования элит. За последние десять лет никто из вошедших на высшие этажи элиты не был оттуда изгнан, какие бы ошибки в своей деятельности он ни допускал.
|
